БОЛЬШОЙ ЗАЛ ФИЛАРМОНИИ

Когда через много лет люди захотят понять время, в которое мы жили, жуткое время нетерпимости к индивидуальному, ненависти к человеческому величию, когда идеалом почиталась усредненность, время массовых заблуждений и противостояния тирании, они обратятся к партитурам Шостаковича, поэзии Ахматовой, Бродского, прозе Платонова и Солженицына, пластинкам Мравинского и Рихтера, - и поймут, великие художники выразили это время, ибо противостояли ему.

В холодном, голодном, почти пустом после войны городе с грязными и темными подъездами, сырыми дворами, полными сложенных дров, нам не оставили ничего от прежней роскоши и богатства Петербурга, кроме невыразимой красоты его зданий и архитектурных ансамблей, глядя на которые мое детское сердце «замирало» от восторга и благоговения.

Но так же, как дворцы Петербурга и его мосты, его набережные и парки, великолепный Летний сад с его скульптурами и вазами, осталась музыка и искусство Петербурга, которое постоянно и каждодневно жило с нами и жило в нас. И, прежде всего, это зал Дворянского Собрания, где после революции разместилась филармония.

Первоклассный по акустике зал, вмещающий более 1500 человек, с конца 40-х годов X1X века стал центром музыкальной жизни Петербурга. Здесь выступали известные музыканты XIX века: Ф.Лист, Г.Берлиоз, Р.Вагнер, Г.Малер, А. Рубинштейн, К.Шуман, П.Виардо, П.Сарасате и многие другие. Здесь же впервые прозвучали многие сочинения классиков русской музыки Бородина, Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова, Глазунова... Красный бархат, белые мраморные колонны и великолепные хрустальные люстры – казалось, что это все было создано специально, чтобы в этих стенах звучала прекрасная музыка.

Мама, работавшая тогда одним из руководителей, курировавших культуру Ленинграда, часто водила меня в филармонию.

В те годы на эстраде Большого зала играли Бостонский, Филадельфийский, Кливлендский, Чикагский оркестры, оркестры Берлинской, Венской и Нью-йоркской филармоний, амстердамский оркестр "Концертгебау.

Здесь я слушала многих знаменитых дирижеров мира и, прежде всего Е.А. Мравинского – гениального музыканта, воплотившего всю славу и богатство русской музыкальной школы. «Последний из могикан», как его называли, он пережил вместе с городом все этапы его послереволюционной трагедии, выстоял, так как большевистской машине был не по зубам его гений.

Полвека он возглавлял свой оркестр, Заслуженный коллектив республики Академический оркестр Ленинградской филармонии, ставший, благодаря его руководству, одним из лучших оркестров мира. За это время было исполнено множество музыкальных произведений, но чаще всего на афишах филармонии появлялись имена наиболее близких ему по духу композиторов: Чайковского, Бетховена, Брамса, Баха, Генделя, Моцарта, Вагнера и, конечно, Шостаковича. С Шостаковичем они были дружны и именно ему, Мравинскому, посвятил Шостакович свои восьмую и девятую симфонии.

Я была на премьере 11, 12, и 15 симфоний и на исполнении 5, 7, 8, 9 и 10 симфоний – это всегда было горестное вознесение в бездны высот. Музыка гениально передавала страдания и мучения человека, его борьбу за выживание в условиях гибели империи и нашествия дьявольских сил мракобесия. Зал каждый раз замирал в оцепенении, в ощущении чего-то ирреального, какого-то магнетизма и озарения, дававшего  ощущение божественного и дававшего силы для жизни.

Видеть и слышать Мравинского было счастьем для меня. Обычно мы заходили со служебного, шестого подъезда, и я часто видела всемирно известных дирижеров и солистов, проходя мимо гостиной, где они сидели, готовясь к выступлению. Там, за сценой, совсем близко я видела Леонарда Бернстайна, Герберта фон Караяна, Абендрота, Вили Ферреро, Давида Ойстраха, Юджина Орманди, Мравинского, Кондрашина, Элиасберга, Рождественского, молодых дирижеров Темирканова, Неэми Ярви, Дмитриева.

Пользуясь своим детством и тем, что я была предоставлена себе самой, так как моя мама постоянно была занята светскими беседами, я могла свободно бродить за сценой и однажды в антракте попала в артистическую комнату, где отдыхал Мравинский. Я стояла, разглядывая интерьер, как внезапно в комнату вошел Мравинский, строгий, высокий , статный. Очень застенчиво и даже как-то виновато он меня спросил: "Как тебе понравилась музыка?"  Исполняли одну из симфоний Чайковского.

"Очень понравилась",- ответила я. "Спасибо Вам большое". На самом деле я была потрясена глубиной постижения авторского замысла и совершенством исполнения, но выразить все это в тот момент у меня не было никаких сил

"Это непростая музыка, вероятно, ты тоже хочешь отдохнуть? Садись, мы сейчас будем пить чай".

В это время вошла служащая со свежей рубашкой в руках. Очень надменно взглянув на меня, она грозно спросила:

"Чей это ребенок? Почему он здесь?".

Мравинский, улыбнувшись, ответил:

"Оставьте ее, она тоже устала, мы сейчас будим пить чай". "Принесите нам еще одну чашку".

В этот момент вошла моя разгневанная, красная от смущения мама.

"А, вот где ты! Я ищу тебя повсюду. Евгений Александрович, простите нас, извините, что она вам помешала.

"Ничего страшного, мы как раз собирались попить чайку»."

"Нет, нет, спасибо. Мы не будем Вам мешать"

"Приходи всегда на мои концерты ", - услышала я, уходя. В следующий раз мы обязательно с тобой вместе будем пить чай».

Схватив меня за руку, мама вытащила меня из артистической и больно сжала мне руку.

А я была счастлива, со мной говорил сам Мравинский. И какой же он скромный, как будто бы даже застенчивый, подумала я.

Однажды, когда мне было 13 лет, в антракте мама познакомила меня с Рихтером. Он протянул мне руку для знакомства. Она была большая и мягкая. Я замерла. Только что эти руки гениально играли …, играли так, что зал замер в едином дыхании, у многих на глазах были слезы, а теперь я имела счастье до него дотронуться, зная, что держу руку гения. Он мне сказал, как старой знакомой:

"Ну, как, понравилось? Хорошо, что ты пришла ", и улыбнулся.

Всю ночь от счастья я не могла заснуть. Перед глазами был Рихтер. Он был необыкновенно красив, высокий, элегантный, почти со скульптурной формой головы, большими и мягкими руками, и все время звучала ожившая под его руками музыка.

В этот вечер он гениально играл баллады Шопена. Нас сажали в ложу для гостей с правой стороны от сцены. Я этого очень стеснялась и предпочитала оставаться на диване сзади, за ложей. Рядом со мной обычно сидели два мальчика с открытыми партитурами на руках. Один – Томас был сыном дирижера Курта Зандерлинга, который в 30-х годах бежал из Германии в Советскую Россию и проработал с ленинградским оркестром более двадцати лет, другой - Марис Янсонс, сын дирижера Арвида Янсонса.

Мне больше нравился Томас, он был по-немецки ухоженный, всегда в чистом и отглаженном костюме и белоснежной рубашке. Как пишет в своих мемуарах Е.А.Мравинский, его отец, Курт, впервые, после долгих лет жизни в изгнании, в 1956 году приехал вместе с Заслуженным коллективом Ленинградской филармонии на гастроли в Германию. 27 мая 1956 года он встал за дирижерский пульт в зале Берлинской оперы, где 20 лет назад работал концертмейстером. Он впервые дирижировал оркестром в городе, где прошла его юность, жила семья, формировалась душа. На концерте присутствовала его мать, приехавшая для этого из Англии. Мать – впервые увидевшая его за пультом. За все эти годы они виделись очень коротко, только один раз. После концерта они расстались вновь, она уехала домой, в Англию, он должен был вернуться в Советский Союз.

Марис Янсонс казался мне обычным мальчишкой с улицы, живым и хулиганистым. Но Томас, впрочем, так же как и Марис, полностью поглощенные изучением партитур, не обращали на меня никакого внимания. В 1971 году Марис уже был ассистентом Е.А. Мравинского в Ленинградском академическом симфоническом оркестре. Позже оба стали всемирно известными музыкантами, а Марис сейчас главный дирижер Амстердамского симфонического оркестра «Концертгебау».

В 1958 году после триумфального выступления Вана Клиберна на 1-ом международном конкурсе им П.И.Чайковского в Москве, где Ван Клиберн получил первую премию, он приехал в Ленинград. Зал филармонии «ломился», на концерт попасть было невозможно. Он играл 1-й концерт Чайковского, играл свежо, задорно и необыкновенно музыкально. В антракте я пошла за сцену, в надежде поближе посмотреть на знаменитого музыканта. Он был очень красив, юношеской красотой и чистотой, с кудрявыми русыми волосами и одухотворенно светящимися голубыми глазами. Я робко смотрела на него из-за колонны, не решаясь подойти за автографом. Я стояла и думала: «Боже, какой он красивый, он подобен молодому богу в ореоле красоты и славы, и такая удивительная, поющая душа. И надо – же, эта душа выросла в Америке! Значит, они способны так же чувствовать музыку, как и мы! И значит – музыка универсальна… ».

Он посмотрел в мою сторону и улыбнулся широкой и доброй улыбкой счастливого человека, находящегося в зените молодости и славы. Мне, вероятно, тоже надо было в ответ ему улыбнуться, воспользоваться моментом и подойти за автографом, но я от смущения спряталась подальше за колонну.

Позже я узнала, что Председателя жюри, великого пианиста Эмиля Гилельса, вызвали для объяснений в вышестоящие инстанции. Требовали дать первое место советскому исполнителю. Но Клиберн играл на конкурсе гениально, и ни один из членов жюри не пошел ни на какие компромиссы. Впрочем, публика безоговорочно поддержала "непатриотичное" решение судей. В этот вечер Большой зал особенно гремел от оваций. Напоследок Клиберн сыграл «Подмосковные вечера».

Я долго жалела, что не подошла за автографом к Клиберну. Он был необычайно любим и популярен в Советской России. В эпоху холодной войны вместе с Полем Робсоном он стал самым известным и любимым в СССР американцем. Советские меломаны присвоили ему титул "американский гонец советской оттепели", Его, техасца Харви Лавана Клайберн, назвали в России Ван Клиберн, ласково - Ваней, Ванечкой и даже Ванюшей. И он подарил мне свою дивную улыбку!

Как известно, с возрастом воспоминания усложняются, на одни впечатления наплывают другие, но Большой зал Ленинградской филармонии навсегда остался для меня мерой высокого искусства, всего самого совершенного, место, где прошло мое детство и юность, где почти каждый проведенный здесь вечер, становился событием жизни, когда казалось, что ты внезапно вырос, стал чище и умнее.

Теперь я хорошо понимаю, что в опальном городе, который так ненавидел Сталин и его приспешники, и в котором они так яростно десятилетиями уничтожали все, что было выше их убогого понимания и представления о жизни, Большой Зал филармонии оставался оплотом сопротивления, сопротивления духовного и интеллектуального. Он навсегда останется подтверждением того, что можно убить человека, можно уничтожить сотни тысяч и миллионы человеческих жизней, но дух человека, дух целого народа уничтожить нельзя.

Мы с сестрой в ложе, в которой прошло наше детство
 

Июль 2008

Валентина Толстая